пойти ближе к началу войны на всеобщую мобилизацию?.. И эту обратную спираль контрафактных вопросов без ответов можно раскручивать до бесконечности.

Что было бы при альтернативных сценариях не имеет ровным счётом никакого значения в свете того, что случилось в действительности.

6 августа 1945 года американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Через день Советский Союз объявил войну Японии. На следующий же день американцы сбросили вторую атомную бомбу, на этот раз на Нагасаки. 15 августа японцы сдались.[88] После того, как последний общий враг был повержен, всякая нужда продолжать притворную игру в партнёрство между Востоком и Западом отпала, и все иллюзии быстро развеялись как дым. Пока Сталин был жив, ещё оставались призрачные надежды как-то его переубедить с тем, чтобы вернуть Советский Союз на путь сотрудничества; с его смертью в 1953 году рассыпалась в прах и эта иллюзия.

Аверелл Гарриман много позже делился воспоминаниями о том, что даже он, будучи скептиком, не верил, что Сталин подписывал ялтинские соглашения с намерением в ближайшие же месяцы ими подтереться. Изначально, по мнению Гарримана, Сталин «ошибочно полагал, что мало чем рискует, обещая свободные выборы» в странах вроде Польши, «поскольку коммунисты там достаточно популярны, чтобы победить» на этих выборах{791}. В конце-то концов, Красная армия избавила и освободила Польшу от гнёта нацистской оккупации. Но Сталин жестоко переоценил степень популярности Советов. Столкнувшись же с неподчинением советской воле, он тогда и прибег к фактическому разрыву чуть ли ни всех ялтинских соглашений и договорённостей. Выборы в Польше прошли лишь в 1947 году, и свободными их было назвать нельзя даже с большой натяжкой. В результате коммунисты прибрали к рукам всю полноту власти, и Польша безоговорочно попала в советскую сферу влияния, скорое формирование которой точно предсказывал Джордж Кеннан. Там же оказалась и Восточная Германия, выстроенная Советами в период послевоенного восстановления по своему образу и подобию на землях, отданных под их временное внешнее управление. Вопреки гарантиям, сформулированным в «Декларации об освобождённой Европе», ни западные союзники, ни порождённая идеалистическими фантазиями Рузвельта Организация объединённых Наций не могли сделать практически ничего для реального обеспечения права восточно-европейских стран и народов на самоопределение и защиты их от де факто поочерёдного поглощения Советским Союзом. Впрочем, аппетиты Советского Союза Европой отнюдь не ограничивались. Советское влияние быстро распространилось на материковый Китай и север Вьетнама и Кореи.

5 марта 1946 года – всего-то через год с небольшим после Ялтинской конференции – Уинстон Черчилль с подачи президента Трумэна выступил с публичной речью в маленьком колледже в городке Фултон, расположенном в родном для президента штате Миссури. Там-то Черчилль и отчеканил в веках: «Протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтийском море и до Триеста на Адриатическом море, на Европу опустился железный занавес»{792}. Пятнадцатью годами позже мир, сжатый в стальных тисках Холодной войны, стал свидетелем физической материализации этого «железного занавеса»: Берлинская стена железобетоном разделила Восток и Запад.

Хотя Ялтинские соглашения и рухнули с необычайной скоростью и лёгкостью, память о стоявших за ними добрых намерениях могла бы сохраниться и подольше, но и этому чаянию не суждено было сбыться в силу скорой кончины большинства их архитекторов. Через четыре года после Ялты их практически некому стало защищать. Три ключевых американских участника конференции скончались: Франклин Рузвельт в 1945 году, Гарри Гопкинс в 1946 году, Эдвард Стеттиниус в 1949 году. Дискредитации ялтинского наследия немало поспособствовало разоблачение советского шпиона Элджера Хисса, помощника Стеттиниуса и генерального секретаря учредительной конференции Организации объединённых Наций. В 1948 году многострадальный Уиттекер Чемберс выдал-таки его с головой Комитету по антиамериканской деятельности Палаты представителей Конгресса США. Правда, срок давности реальных шпионских дел Хисса к тому времени истёк. В итоге со второго захода федеральный суд присяжных вынес ему обвинительный приговор всего лишь по двум эпизодам лжесвидетельства под присягой. Получив за это пять лет тюрьмы, Хисс продолжал клятвенно заверять общественность в том, что пал жертвой оговора, однако впоследствии ЦРУ рассекретило безоговорочные доказательства того, что Хисс действительно являлся агентом советской разведки с середины 1930-х годов вплоть до разоблачения, то есть, и на Ялтинской конференции присутствовал, будучи советским шпионом. Хотя доподлинно так и не выяснено, занимался ли Хисс шпионской деятельностью непосредственно в Ялте, сам факт того, что у Советов были внедренные агенты в составе американской делегации, немало поспособствовал дальнейшей дискредитации конференции и её итогов.

В Британии же бурю негодования против ялтинских результатов вызвало одно решение, даже не зафиксированное в итоговом протоколе за подписями трёх глав союзных держав, а именно – соглашение о репатриации сотен тысяч советских и восточно-европейских военнопленных и перемещённых лиц, предусматривающее, в том числе, и принудительную репатриацию идейных невозвращенцев. Результатом стали массовые репрессии и казни. В 1980 году премьер-министр Маргарет Тэтчер подписала решение о создании мемориала в память о них. Будто в подтверждение того, что наследие Ялты продолжает разъединять народы, первый мемориал был уничтожен вандалами и восстановлению не подлежал. В 1986 году вместо него соорудили новый, и он до сих пор благополучно стоит в сквере через дорогу от лондонского Музея Виктории и Альберта.

Послевоенный период для многих прочно ассоциируется с Холодной войной, а ведь она как раз и зацементировала главный итог Ялты – фазовый переход к непримиримому противостоянию наций, полушарий и идеологий. Воистину не случаен оказался выбор места, раз веками озаряемая всполохами войн земля Крымского полуострова и поныне остаётся главным очагом геополитической напряжённости между Россией и Западом. После путинской аннексии украинского Крыма в 2014 году конфликт снова перешел в горячую фазу вооружённого противостояния. Генеральная Ассамблея ООН сразу же осудила этот акт и приняла впоследствии целый ряд резолюций, содержащих «требование к России немедленно прекратить применение силы против Украины и полностью вывести все свои вооружённые силы с территории этой страны в пределах её границ признанных, международным правом»{793}.

За геополитикой, однако, всегда стоят ещё и межличностные отношения. Вот и за этой историей об окончании одной и начале другой войны кроется ещё и история трёх пар «отец/дочь», взаимоотношения между которыми прошли проверку и закалку в горниле этой совместно пережитой ими эпохальной встречи в верхах.

Как и для многих других женщин, война стала для трёх дочерей окном возможностей и позволила раскрыть свои таланты, которые вполне могли остаться не реализованными в мирное время: Саре – в WAAF, Кэтлин – в журналистике, Анне – в управлении делами Белого дома. Война позволила им побывать в странах с принципиально иными, нежели привычные им англосаксонские, обычаями и традициями. Будучи официально включёнными в состав дипломатических представительств, они имели возможность восседать за столами переговоров и званых ужинов наряду с мировыми лидерами в ту пору, когда само понятие «женщина-дипломат» выглядело чуть ли не оксюмороном. Хотя горстка дам и успела, начиная с 1920-х годов, послужить в Госдепе, лишь в 1949 году Гарри Трумэн назначением Хелен Юджени Мур Андерсон послом США в Дании по-настоящему открыл женщинам доступ на дипломатическое поприще. В Британии прогресс был ещё медленнее. Женщин прямым образом запрещено было принимать на дипломатическую службу вплоть до 1946 года, а первой в истории Великобритании женщиной-послом{794} – по странному совпадению также в Дании – Энн Уорбертон стала лишь в 1976 году[89].

Что до Сары Черчилль, Кэтлин Гарриман и Анны Рузвельт, то Ялта позволила им явить себя незаменимыми в глазах своих отцов, чьей любви и признания они искали больше всего. Конференция дала Саре шанс стать воплощением неординарного мозга Уинстона и тем, кто «без слов шагает в ногу» с ним и придаёт ему уверенности в том, что рядом есть человек, понимающий и разделяющий все его мысли и чувства{795}.